Продолжение. Начало здесь...В мае 1985-го, через четырнадцать месяцев после его заключения в лечебницу, Сагаве позволили вернуться в Японию. О причинах, побудивших французские власти к принятию этого решения, бытуют различные мнения. Истиной определенно является то, что доктор Бернар Дефер, один из психиатров Сагавы, пришел к заключению, что поскольку его парафилии, или извращенные сексуальные фантазии, постоянны, против “психоза” Сагавы нет лекарства, а потому Сагаву придется содержать в Вилльжуифе весь остаток его жизни за счет французских налогоплательщиков. Единственной альтернативой было депортировать японского каннибала в родную страну.
Возможно, что свой вклад в нетерпение властей избавиться от Сагавы внес еще один скандальный эпизод. Как раз перед его освобождением журналист Paris Match был арестован за публикацию снимков расчлененного трупа Рене Хартвельт, лежащего на столе в морге. Власти конфисковали четверть миллиона копий журнала. Очевидно, что даже во Франции потребность в отвратительных фактах была столь же сильна, как и всегда.
Сам Сагава, хотя и был обрадован решением о своем освобождении, все же хотел остаться во Франции; он боялся, что японские власти откажут ему в паспорте, и он больше не сможет выехать за границу.
Вообще-то, выйдя из здания французской больницы, он был технически свободен; его освобождение было безусловным. Но было очевидно, что если он вернется в Японию свободным человеком, шум поднимет как французская, так и японская пресса. Потому его семья решила, что он должен поступить в Токийский госпиталь Мацузава в качестве добровольного пациента.
Даже в самолете, летящем 27-го мая 1985-го года в Токио, японский каннибал обнаружил, что окружен неистовыми журналистами и фотографами. Французские доктора, сопровождавшие его, запретили какие-либо интервью, но как только он сошел с самолета в Токио, его окружило еще большее количество представителей прессы. Возбуждение было вполне объяснимо. Какая новость может оказаться горячее, чем возвращение на родину популярного автора, который, к тому же, является каннибалом? Фотографы продолжали делать снимки кареты скорой помощи, увозившей его прочь. Французские доктора, радующиеся избавлению от своего подопечного, поспешили обратно в Париж.
Проснувшись на следующее утро в безопасности госпиталя Мацузава и прочитав несколько газет, он ужаснулся оттого, что общим тоном публикаций была презрительная враждебность. Более мирской человек мог бы этого ожидать; но ведь до убийства Сагава был истинным затворником, а после него четыре года пребывал то тюрьме, то в больнице. Поэтому Сагава был потрясен. Он не имел понятия о том, что шок, который он испытывал от поведения прессы, неминуем для всех тех, кто имел несчастье приобрести печальную известность, а все казалось бы дружелюбные и сочувствующие интервьюеры оказываются не только язвительными и едкими, но также ничуть не заботящимися о точности.
После того, как прошедшие сутки показали, что интерес средств массовой информации далеко не исчерпан, Сагаву поместили в отдельное крыло, а окна были заклеены, чтобы помешать фотографам, умудрявшимся забираться к ним по лестницам.
Доктора были разъярены этой осадой, и после дружелюбности французской лечебницы Сагава внезапно обнаружил, что к нему относятся с холодным негодованием. Психиатры не хотели с ним беседовать. Один из них даже сказал ему, что хотел бы, чтобы он ушел, что его было “слишком много”.
Причины подобного отношения были скоро прояснены в интервью, которое дал журналисту Цугуо Канеко директор госпиталя Мацузава. Доктор Канеко и четыре его ассистента пришли к неожиданному выводу, что Сагава вообще не был каннибалом, что все это было лишь шарадой, целью которой являлось ввергнуть французские власти в заблуждение о том, что он был не просто ординарным насильником. Согласно доктору Канеко, Сагава страдал скорее от обычного расстройства личности, чем от какого-либо психоза, который мог бы избавить его от ответственности за содеянное. “Я считаю, что он вменяем и виновен. Он должен быть в тюрьме”.
Очевидно, что японская полиция с ним согласилась. Они пытались заново открыть дело против Сагавы и снова привлечь его к суду за убийство Рене Хартвельт. Однако судья Брюгье отказался передать досье Сагавы. Он объяснил, что у него не было выбора. Сагава был признан невиновным в совершении убийства, и у французских властей не было права передавать его досье, как если бы он все еще был обвиняемым.
Многие японцы были согласны с доктором Канеко и полицией. Они считали, что Сагаве позволили сбежать через лазейку в законе. Это было возмутительно, но видеть, как пресса относится к нему, словно к знаменитости, было просто нестерпимо. Инухико Йомото, ответственный за публикацию книги В тумане, разделял, очевидно, ту же точку зрения. Когда Сагава связался с ним, он отказался его повидать.
Сагава обнаружил, что японские больничные палаты много более чужды ему, нежели французские. Там он со многими подружился; здесь же пациенты поразили его своей пугающей ненормальностью. Один из них, бывший пилот самолета, сознательно направил его в море во время приступа шизофрении, убив 24 пассажира; теперь он целый день лежал на своей койке и смотрел сумо по телевизору.
Другой пациент был одержим мошонками и не упускал ни единой возможности ухватить за мошонку другого пациента, зачастую заставляя их орать от боли. Сагава с интересом выслушал его замечание о том, что однажды он съел яичко, и на вкус оно напоминало суфле из алтея.
Единственным человеком, с которым Сагаве нравилось беседовать, был мужчина средних лет, проведший предыдущие двадцать лет в заключении за то, что убил на улице мальчика; его рассказы об истории больницы и некоторых из ее самых странных пациентов занимали изучающего литературу студента часами.
Больше всего Сагава был рад лету, когда он мог бродить по саду. Поскольку он был добровольным пациентом, ничто не могло помешать ему прогуляться в Токио и успокоить свои сексуальные переживания с проституткой. Но это нужно было проделывать осмотрительно. Одного надоедливого журналиста хватило бы, чтобы сделать жизнь невозможной с помощью заголовков о каннибале в поисках новых жертв.
Спустя тринадцать месяцев директор больницы решил, что его печально известный пациент получает не много пользы от пребывания в стенах его учреждения, и 12-го августа 1986-го года Сагаву неожиданно выписали.
После пяти лет заключения было приятно снова оказаться в лоне семьи. Ее члены отнеслись к нему тепло и с поддержкой, даже несмотря на то, что его отец потратил свою пенсию на адвокатов и больницы. Его брат, не обративший внимания на его каннибалистские фантазии более двадцати лет назад, никогда не вспоминал об ужасной судьбе Рене Хартвельт.
После его освобождения в прессе последовала краткая вспышка возбуждения. Одна газета вышла под заголовком: “Внимание! По улицам бродит Сагава!”. Один из выпусков литературного журнала Hanashi no Tokushu был почти полностью посвящен длинному интервью с Сагавой, щедро проиллюстрированному фотографиями, в котором редактор процитировал слова Сагавы о том, что каннибализм – это совершенно естественное человеческое желание. “Через основное табу можно переступить, – провозглашал Томохиде Ясаки, основываясь скорее на убеждениях, чем на логике. – И Сагава – единственный человек, который на это способен”.
Но чего больше всего хотел Сагава, так это вернуться к какому-то подобию нормальности. Он сменил имя и перебрался в крохотную квартирку, хотя и возвращался домой на ужин. Чтобы зарабатывать деньги, он начал писать колонки для маленьких журналов, посвященных садомазохизму и прочим сексуальным фетишам. Он взялся за рисование и начал писать вторую книгу о своем пребывании в тюрьме Ля Сантэ.
Но его попытки найти нормальную работу оказывались неудачными. Поскольку лицо его было более чем известным, для предполагаемых нанимателей не составляло особого труда выяснить его подлинную личность. Однажды директор школы принял его на должность учителя, но затем вынужден был изменить свое решение под давлением всего штата. Окончательным унижением стал отказ Сагаве в работе посудомойщика. Жизнь в качестве свободного человека оказывалась разочаровывающей.
Перемены наступили в 1989-ом году, когда Цутому Миязаки был арестован за похищение, убийство и расчленение четырех детей. Когда было обнаружено, что Миязаки также съедал части тел своих жертв, журналисты немедленно сели на телефоны и стали вызванивать Сагаву. Несмотря на смену имени, его несложно было найти.
По словам Сагавы, он мог понять тягу Миязаки к каннибализму. Чего он не мог понять, так это почему, проделав это однажды, он захотел повторить снова. Его замешательство говорит о том, что в определенном смысле Сагаве повезло. Большинство убийц с извращенными сексуальными позывами продолжают убивать до тех пор, пока их не ловят, а их аппетит возрастает по ходу дела. Сагаву же взяли так скоро, что он не успел пройти обычный цикл отвращения, за которым следует медленное возобновление тяги.
В 1990-ом году Сагава снова оказался в центре внимания после выхода на экраны Токио итальянского фильма Любовный ритуал. Являя собой явную попытку подзаработать на истории японского каннибала, он рассказывает историю прекрасной голубоглазой блондинки, повстречавшей привлекательного и таинственного азиата, который затем приглашает ее на обед в свою квартиру. Он рассказывает ей о древней японской культуре, а она все больше попадает под его чары. Затем он заводит речь об индусских любовных ритуалах, позволяющих достичь крайнего единения мужчины и женщины. Потом они занимаются любовью, и она просит делать его с ней все, что он захочет, - и он кусает ее за руку. Ей это нравится, и она просит продолжить осуществление ритуала крайнего единения. Он угождает ей, убив ее, а затем пожирает куски ее сырой плоти.
Сагава ходил смотреть этот фильм, и когда его спросили, что он о нем думает, он сказал прессе, что так возбудился, что у него было три эрекции. Еженедельный журнал послал своего журналиста к Сагаве с этим фильмом на видеокассете, чтобы он выяснил, правда ли это. К сожалению, во время повторного просмотра Сагава, по словам репортера, был в мешковатых штанах, а потому подтвердить историю было невозможно.
То, что происходило, было вполне понятным. На каком-то уровне Сагава перестал быть монстром и начал становиться культурно приемлемым. Вскоре его сторону взяли интеллектуалы. Ясухиза Язаки, редактор журнала, заявил: “Мы должны рассматривать его как человеческое существо, которому довелось пережить очень специфический опыт”. Интервьюер, пригласивший Сагаву в ресторан, спросил его: “Почему вы не откроете ресторан?”. Когда Сагава в ответ покачал головой, журналист подтолкнул его: “Разве вы не готовите?”. Сагава ответил: ”Тот раз был единственным”. Интервью появилось на гастрономической странице журнала.
До этой поры тенденция прессы по искажению и упрощению действительности работала против Сагавы; теперь же неожиданно начала работать на него. Если рассматривать каннибализм абстрактно, не сложно увидеть в нем что-то абсурдное и даже забавное; например, в романе Эвелин Во Черная беда есть сцена, в которой мужчина съедает свою подружку на пиру каннибалов. Японская пресса попросту сделала смерть Рене Хартвельт пригодной для массового потребления, хорошенько приперчив ее черным юмором. Сагава признает, что ценой прекращения быть монстром оказалось становление клоуном.
Издание в 1990-ом году его второй книги Ля Санте слегка исправило дисбаланс. Эта серьезная книга без какого-либо налета сенсационности, представляющая собой мемуары о его жизни в тюрьме, сдобренные рядом воспоминаний о детстве, стала решающим успехом. Хотя ее продажи и не могли сравниться с продажами В тумане, Сагава с интересом отметил, что многие читательницы написали ему, чтобы сказать, что они нашли книгу очень трогательной.
Еще одна важная фаза повторной интеграции благородного каннибала в общество имела место в 1991-ом году, и началась она с посещения Сагавой литературной вечеринки, которая снималась телевидением. У него взяли интервью, и своего рода табу было нарушено. До сих пор японское телевидение избегало снимать Сагаву, не из-за неодобрения его каннибализма, но из-за того, что никто не осмеливался стать первым. Все разом изменилось, как только в октябре 1991-го в эфир вышло первое серьезное телевизионное интервью Сагавы, в ходе которого он откровенно говорил о своей жизни и о поедании Рене Хартвельт. За этим последовали и другие.
Хотя Сагава страстно желал, чтобы его принимали всерьез, он был рад угодить, показывая свою комическую сторону. В краткой проходной части сатирической передачи Fuji television о скандальной фирме грузовых перевозок Сагава в одном лишь нижнем белье сыграл роль талисмана компании.
Затем последовала роль со словами в драме под названием Алфавит 2/3 о женщине, которая пытается найти убийцу своей сестры. Сагава играл основателя религиозного культа и был обрадован, узнав, что, согласно роли, он приходился наставником двум прекрасным евразийским близняшкам. В ответ на обвинение в том, что для Сагавы была выбрана роль исключительно из-за его печальной известности, режиссер Цуйоши Такиширо заявил: “Господин Сагава – благородный человек, гений”. Затем добавил: “У Сагавы есть темная сторона и светлая сторона, а это и является темой фильма”.
Во время съемок фильма Сагава и остальные актеры ходили на Молчание ягнят. Сагава нашел этот фильм разочаровывающим, разделив мнение, высказанное британским серийным убийцей Деннисом Нильсеном, о том, что “Ганнибал-каннибал” – персонаж совершенно нереалистичный. Нильсен говорил, что Ганнибал Лектер изображен внушительным и интеллектуально утонченным, в то время как правда о большинстве серийных убийц заключается в том, что они страдают от недостатка самоуважения. Мнение же Сагавы было обосновано скорее кулинарно, нежели психологически. “Он был изображен монстром и ел все. Обычно же каннибал изыскан и тщательно подходит к выбору жертвы”.
Актеры, похоже, находили печальную известность Сагавы довольно забавной и начали звать его Ганнибалом; если актриса отсутствовала дольше, чем ожидалось, шутили, что она, вероятно, нашла свой конец в холодильнике Ганнибала. Представительница кинокомпании выразила, скорее всего, общие чувства, когда заявила: “Все мы считаем, что господин Сагава должен вернуться в общество, а потому мы не хотим, чтобы непосвященные зацикливались на былом скандале”.
В 1992-ом гамбургская телекомпания Premiere Medien пригласила Сагаву принять участие во всестороннем интервью в рамках передачи 0137. По возвращении в Японию Сагаве было отказано в паспорте. Теперь же он указал властям на то, что, поскольку он был оправдан, юридически он невиновен, а потому нет никаких законных оснований для того, чтобы отказывать ему в паспорте.
Власти уступили, и Сагаве была дана возможность лететь в Германию. В ходе телевизионного интервью, ведомого Роджером Виллемсеном, он долго говорил о своей жизни и об убийстве. Он признал, что до смерти Рене Хартвельт жил в мире грез, и что считает убийство и его последствия жестоким пробуждением, навсегда излечившим его от тяги к насилию.
Он должен был вернуться в Японию сразу же после интервью, но принимающая сторона убедила его остаться чуть подольше; две журналистки показывали ему достопримечательности Гамбурга, он также побывал в Берлине и Гейдельберге. Но как только он вернулся в Токио, его паспорт снова конфисковали.
А цирк, меж тем, продолжался. Сагава согласился дать интервью французскому журналу VSD, а также позировать для фотографа, рисуя портрет привлекательной обнаженной модели. Когда журнал, наконец, вышел, он обнаружил, что кто-то добавил к нижней части портрета нож и вилку.
В 1993-ем году Сагава был представлен британской общественности в часовом документальном фильме, спродюсированном Найджелом Эвансом, в котором я выступил в роли рассказчика. Я повстречался с Сагавой в ходе моей поездки в Токио двумя годами ранее, где он был первым в очереди людей, ожидающих, когда я подпишу их копии моей книги. Я был знаком с его делом и рад возможности встретиться со знаменитым каннибалом.
Мне сразу же стало ясно, что этот робкий и очевидно умный человек не тот монстр, о котором я читал, и когда я спросил его о слухе, что он собирается открыть ресторан, он заверил меня, что это просто очередная абсурдная выдумка. А в ходе последующей переписки стало очевидно, что он был честен, когда говорил, что убийство и его последствия были подобны ночному кошмару, от которого он очнулся.
Даже в Англии была предпринята попытка задавить этот телефильм, негодующие газеты набросились на “каннибала-убийцу, которому позволяют с телеэкранов хвастаться тем, как он убил и съел свою голландскую подружку”. К счастью, Channel 4 не поддался давлению, и программа вышла в эфир 21-го ноября 1993-го года, как и было запланировано. Название этого фильма Простите за то, что живу стало также названием очередной книги Сагавы, состоящей из диалога и нескольких эссе.
За ней последовал Мираж, полная и доработанная версия В тумане. В этом же году вышел сборник рассказов под названием Фантазии каннибала, в котором тема каннибализма развивается с черным юмором. Но шестая книга Сагавы Я хочу быть съеденным, состоящая из рассказов, эссе и поэм, оказалась значительно более серьезной; ее название содержит в себе признание Сагавы в том, что нездоровый интерес к каннибализму, берущий свои истоки в детских играх с дядей Мицуо, стал основой мазохистского желания быть съеденным.
В определенном смысле, Сагава был съеден. Средства массовой информации стали чем-то вроде великана-людоеда, сжирающего людей и изрыгающего их наружу в виде грубых и упрощенных образов. Сагаву, поданного японской общественности, нарезали, жарили и перчили до тех пор, пока он почти не перестал иметь какое-либо сходство с личностью, носящей его имя.
По иронии судьбы человек, проведший свое детство, поглощая книги, теперь страдает от проблем со зрением, которые вызваны диабетом, и которые вынуждают его ограничиваться в чтении до минимума. Но самая главная ирония заключается в том, что в результате этих проблем его врач запретил ему есть мясо.
Новость о том, что книга Сагавы стала в Японии бестселлером, разнеслась по всему миру и вызвала протесты сторонников идеи о том, что преступнику нельзя позволять наживаться на собственном преступлении. Когда три года спустя Сагава стал кинозвездой и частым гостем телеэкранов, негативная реакция оказалась еще сильнее. Это, несомненно, является одной из причин того, что до сих пор книги Сагавы не переводились на другие языки: похоже, что сама идея описания убийства Рене Хартвельт вызывает гнев моралистов.
Тут общественность демонстрирует любопытный двойной стандарт. В Англии 16-го века преступников публично вешали, а затем продавали спешно сочиненные памфлеты об их жизни и преступлениях. В более поздние времена в огромных количествах продавались книги вроде Жизнеописания знаменитых разбойников. Сегодня во всех странах мира гигантскими тиражами расходятся журналы True Detective и книги, в которых описываются реальные преступления. И нет никаких сомнений в том, что книга о Сагаве на каждом углу читалась бы теми, кто осуждает идею книги, им написанной.
Так в чем же разница? По словам критиков Сагавы, разница заключается в том, что преступнику нельзя позволять “похваляться” своим преступлением или зарабатывать этим деньги. И тут они ошибаются. В тумане Сагава писал в тюрьме в качестве попытки примириться со своим преступлением в уединении собственного разума. Книга была передана издательству без его ведома и опубликована без его разрешения – как и письма, цитируемые в бестселлере Юро Кары. Довольно очевидно, что это обнажение души не было ни “виной” Сагавы, ни его намерением.
Тогда чья же это вина? Некоторые моралисты винят японскую общественность за желание читать подобную отвратительную книгу. Но поскольку сенсационные убийства являются базовой диетой читателей газет во всем мире, эту точку зрения нельзя рассматривать всерьез.
Более справедливым может являться протест против того, что Сагава стал знаменитостью благодаря своему преступлению. Каждый – даже самый скромный из нас – жаждет быть “знаменитым”, и большинство считает нечестным, что человек достиг известности, совершив ужасающее преступление, - и что еще хуже, “оно сошло ему с рук”.
Это, конечно, и есть истинная причина протеста. Но истинно ли в действительности то, что Иши Сагаве “сошло с рук” его преступление? Его книги говорят о нем, как о подлинно талантливом писателе, обладающем настоящей психологической проницательностью. Если бы не ужасная детская одержимость, которая довела его до убийства, он стал бы публикуемым писателем. В то время, когда он совершил убийство, его диссертация готовилась к изданию, и она, вероятно, стала бы первым шагом на его пути к определенной степени известности.
Но все сложилось иначе, Сагава приобрел широкую известность – но какой ценой. Независимо от того, что он напишет, он всегда будет известен как “японский каннибал”. Он все еще одинокий человек, которому приходится тяжко трудиться, чтобы зарабатывать себе на жизнь журналистикой. Его отец потратил большую часть своей пенсии на судебные издержки, а потому не имеет возможности поддержать его. Сагава надеется, что его преступление будет забыто, и он сможет вернуться к “нормальной жизни”.
Но Сагава почти наверняка недооценивает нездоровый интерес, сделавший его историю бестселлером. Идея убийства – особенно убийства с последующим расчленением – всегда будет пускать мурашки по коже.
Нравится ему это или нет, но Сагава всегда будет символизировать нечто пугающее и ужасное. Хотя любой, кто читал его книги или видел его по телевизору, знает, что сам он ничуть не пугающ и не ужасен, он обречен весь остаток жизни играть роль, к которой совсем не годен. Даже если бы Сагава написал еще одну Войну и мир, он все равно остался бы “японским каннибалом”, который тащит тяжелое бремя символизма.
Моралистам следовало бы поразмыслить над тем, что это само по себе достаточное наказание.
Я романтик, живущий в век, сердце которого усохло.
Говорили, что поскольку я любил свою жертву, признался ей в своих чувствах, а она посмеялась надо мной, я потерял над собой контроль и убил ее. Все это ложь.
Этот несчастный случай произошел всего через месяц после того, как я познакомился со своей жертвой. Рене была очень красивой девушкой, но мы были просто друзьями. Я очень маленький и уродливый человек, похожий на желтую обезьяну. Я восторгался высокими красивыми белыми девушками и хотел попробовать их на вкус. Я жаждал отведать их мяса. Я думал, что никогда не смогу выразить себя, не сделав этого.
В Париже я был очень одинок. Большинство французов – расисты, и я чувствовал, что между мной и французскими девушками лежит огромная пропасть. С другой стороны, большинство голландцев учтиво и дружелюбно, и моя жертва была голландкой.
Рене была очень благородной девушкой. Но, к сожалению, тогда я не понимал, что дружба шла от сердца. Она была хорошим другом. Но я рассматривал ее лишь как аппетитную плошку с мясом.
Поскольку я считал, что не смогу стать любовником такой красивой белой девушки, я решил съесть ее. Но, реализовав свою фантазию, я был напуган мощью реальности: кровь, тишина. Мне стало отвратительным содеянное мной.
Я не хотел убивать Рене, я лишь хотел вкусить ее мяса. Я ужасно сожалею о ее смерти. Потому я и не повторил свое каннибалистское преступление. Я все еще наслаждаюсь своей фантазией о поедании человеческой плоти, но никогда не убью снова.
Мне нравится суши, но меня не возбуждает его поедание, ведь это всего лишь еще один вид пищи. Моя каннибалистская фантазия – сексуальный фетиш, не философский и не духовный. Для меня секс подразумевает поедание, и любая сексуальная поза напоминает мне о каннибализме. Хотя мне и нравится пить мочу или молоко своей любовницы вместо того, чтобы есть ее мясо.
Я встречал множество девушек, которые желали быть съеденными. Но когда они просили меня съесть их, мне приходилось говорить им нет, потому что я не хочу оказывать дурное влияние на других людей.
Я никогда не смогу убить снова, но если кто-то смог бы приготовить кусочек красивой белой девушки, не убивая ее, я все равно был бы рад его съесть, потому что мясо девушки исключительно вкусно!
Есть и быть съеденным для меня одно и то же. Я всегда мечтал о том, чтобы меня съела прекрасная белая женщина. Поскольку я предпочитаю белых женщин, японки ревнуют. Они спрашивают: “Почему не японских девушек?”.
Для меня остается вопросом, почему каннибализм должен быть табу. Согласно маркизу де Саду: “Неверно думать о каннибализме как о деградации личности. Есть людей так же просто, как есть говядину. Имеет ли после наступления смерти значение, похоронить останки в земле или наполнить ими наши желудки?”. В этом высказывании я вижу не пустую риторику и не иронию, но весьма реалистичное предложение, сделанное человечеству. Для того чтобы это оспорить, простых сантиментов не достаточно.
Иши Сагава
(перевод И.Мякишева) 
